Диски и книги можно купить
ЗДЕСЬ
или по адресу:

www.russia-on-line.com

 

 

 

 

Журнал «Чайка»

 

 

 

 

 

 

 

 

doteasy.com - free web hosting. Free hosting with no banners.

Впечатления от одного моноспектакля
Вера Генисаретская
Журнал «Чайка» № 11. Июнь 2007 г. Балтимор, Мэриленд

(Приводится в сокращении)

       Медленно гаснет свет, медленно раздвигается черный задник сцены, и на экране за ним появляются чередующиеся образы - Анна Ахматова в гробу со склоненными над ней лицами, одно из них - Иосифа Бродского. Другая фотография, одна из последних прижизненных - в профиль в шали. Лица Ахматовой, глядящие из 50-х годов... 40-х, 30-х, 20-х, 10-х, Аня Горенко - в Севастополе, ей лет 10, малышка Анечка с лицом, на котором уже начертана Судьба, и сцена становится совершенно черной, только музыка - какой-то дивный вальс 10-х годов прошлого века. До того как зажегся свет, со сцены прозвучало стихотворение:

Здесь всё меня переживет
Всё, даже ветхие скворешни
и этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.

И голос вечности зовет
С неодолимостью нездешней.
И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льет.

И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда...

Там средь стволов еще светлее
И всё похоже на аллею
У царскосельского пруда.

       Я понимаю, что по правилам надо начинать аплодировать. Но в горле комок. Вероятно, и у других зрителей. Потому что никто не аплодирует. Все сидят молча. Где-то краем сознания вспоминаю, что надо начинать хлопать, что создатели спектакля должно быть волнуются, боясь, что их творение - плод могомесячных репетиций и многолетних кропотливых исследований жизни и творчества Анны Ахматовой - провалилось, потому что в зале тишина, я все понимаю... а руки не поднимаются. Но ведь встреча с Божественным и не предполагает аплодисментов. Слезы, просветление - то, что древние греки называли катарсисом, но не аплодисменты. Наконец на сцене появляется Жанна Владимирская, и тут все, как по команде, встают и начинают хлопать. Крики «Браво!», «Спасибо!», кто-то вытирает глаза, кто-то подбегает ко мне и спрашивает: «Как можно после этого жить так, как мы живем»?
       Еду домой и вспоминаю спектакль, стараясь не растерять то волшебное и высокое, что он пробудил во мне. Дома сразу - телефонный звонок. Это подруга, которая была со мной на спектакле. «Прости, что я так поздно, но мне надо с кем-то поделиться впечатлениями, я просто должна с кем-то об этом поговорить. Этот спектакль - это такое событие... Я не понимаю, как она это делает, она не играет, она живет, творит на наших глазах. Это было как таинство, я столько поняла о Боге и мире, о творчестве, чего я не понимала раньше!..». Мы обсуждаем спектакль. Сейчас почти час ночи, но я решила не ложиться спать, пока не запишу свои впечатления. Потому что боюсь их растерять, забыть в сутолоке моей немного сумасшедшей жизни.
       Честно признаюсь, что, идя на спектакль, я немного побаивалась «актерского» пафоса при чтении стихов, равно как и «бытовой» интерпретации, заземленности каких-то моментов жизни Ахматовой. Я боялась напрасно.
       Ширма, «ахматовское» кресло, письменный стол, пустая рама, в которой появляются фотографии людей, о которых вспоминает Ахматова, говорящая сквозь «маску» Жанны Владимирской. Почему я употребила слово «маска»? Жанна, я думаю, сознательно отказалась от перевоплощения: она не играла Ахматову, но как бы взяла на себя роль ее «маски». Это перекликается с несколькими значительными ахматовскими стихами, аллюзорно отсылающими к античной трагедии, а также с образом Седьмой симфонии Шостаковича:

И со мною моя «Седьмая»,
Полумертвая и немая,
Рот ее сведен и открыт,
Словно рот трагической маски,
Но он черной замазан краской
И сухой землею набит.

       Так вот, Жанна Владимирская не пыталась «изображать» Ахматову, но транс-лировала ее единую с творчеством жизнь, осознанную сквозь призму ахматовских стихов и биографических записей разных времен. Сквозь невидимую «античную маску» ею высветился образ, обладающий энергией первообраза. В данном случае - Анны Андреевны Ахматовой.
       Спектакль начинается с текста, написанного поэтом в больнице незадолго до смерти. И вот первое стихотворение:

Забудут? Вот чем удивили!
Меня забывали сто раз.
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас.
А Муза и глохла, и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб снова, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.

       Спектакль o добровольно принятом бремени Дара, достойно пронесенного сквозь жизнь. O творчестве как o «Велении Божием», коему послушна Муза. O Даре, не только как o неизбежном бремени, но и как o спасительном выходе в невидимые планы, преображающие и осветляющие реальность. О том, o чем писал в «Письмах o русской поэзии» и что подтвердил всею своею жизнью и смертью прекрасный поэт, первый муж Ахматовой Николай Гумилев — o единстве жизни и творчества и о6 ответственности поэта за свои творения.
       Публика в зале становилась свидетельницей процесса рождения Стихотворения, уловленного в наш вещественный мир из миров иных, увиденного во вдохновении и перекодированного на наш земной человеческий язык.
       Ни один из важных, решающих моментов жизни Анны Ахматовой в спектакле упущен не был. Это удивительно, как удалось создателям спектакля вместить «настоящий двадцатый век», запечатлённый в творчестве поэта, в рамки одного единственного спектакля! Каждый из этих моментов выкристаллизовывался в стихи, безошибочно опознанные создателями спектакля.
       Вот Ахматова рассказывает, как она нашла место расстрела Гумилева, место двух ям, в которые большевики свалили десятки расстрелянных по Таганцевскому делу. На этом месте выросли высокие белые цветы, которые, как записала Ахматова и как мне лично подтвердил ее и Николая Гумилева сын Лев Николаевич, она собрала. Боль невыносимая, непередаваемая, высветляется в стихах и становится высокой Поэзией :

На пороге белом Рая
Оглянувшись, крикнул: «Жду!»
Завещал мне, умирая,
благостность и нищету.

       Благостность и нищету она пронесла и сохранила через всю свою жизнь — суетной славы и страшного, убийственного забвения, и именно это выразила в спектакле Жанна Владимирская.
       При чтении стихов, a также воспоминаний Ахматовой o дорогих ей людях, о6 эпохе, свидетельницей которой она была, Жанна отказалась от «ахматовской» интонации, сохраненной в прижизненных записях великой Плакальщицы Всея Руси. Она их про-живала, пре-творяла. Проживала так явственно, что проживали и зрители, и порой казалось, что в лице актрисы — долго искала подходящее слово, «актриса» в данной ситуации слово неподходящее, но другого я не нашла — проступает лик Той, чью жизнь она менее чем за три часа воссоздала в плане, который я осмелюсь назвать Творчество-o-Творчестве.
       B нехронологическом беге Времени перед зрителями катилась волнами Жизнь-Творчество-Судьба Ахматовой. Мне казалось порой, что в зале невидимо присутствовала не только она сама, но и люди, ею любимые и её любившие: Николай Гумилёв и Владимир Шилейко, Осип Мандельштам и Николай Пунин, Исайя Берлин и Борис Пастернак, Валерия Срезневская и Борис Анреп... И женщины из тюремных очередей, и весь «стомильонный народ», который «кричал» голосом Ахматовой... Вся толпа «неузнанных и пленных голосов», слышимых Ахматовой в то время как она записывала свои «просто продиктованные строчки», оживала на сцене, таинственно опознананная даром другого человека, Жанной Владимирской.
       И конечно — тончайший юмор Анны Андреевны, умевшей, по воспоминаниям современников, рассмешить друзей до коликов, и юмор близких ей людей. Юмор самой высокой пробы, на который зал реагировал взрывами искреннейшего смеха.
       Так было. Зал застывал, переставал дышать, плакал, смеялся, становясь свидетелем высочайшего таинства Творчества, воссозданного авторами этого мистерийного действа, названного ими «B то время я гостила на земле. Анна Ахматова: жизнь и судьба».

Вернуться на первую страницу