|
|
|
|
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
|
 |
|
|
«Донкий хот»
Предисловие Лев Лосев В послевоенные годы, ребенком и подростком, я наслышался и сам нарассказывался анекдотов о престарелых мастерах советского театра. Сюжеты этих забавных историй строились не столько на сенильности, сколько на законсервированности корифеев Малого Театра, МХАТа и нашей Александринки. Театралы - а мне кажется, что в ту пору все были театралами - смеялись и сокрушались: «Подумать только, ведь ей уже за пятьдесят, а она Ирину играет!» Вспоминая, однако, теперь театральные впечатления детства, я нe нахожу в них ничего гротескного. Пятидесятилетняя Ирина могла вполне убедительно щебетать о своей молодости и свежести, если Маше было шестьдесят пять, а Ольге около восьмидесяти. «Реалистический театр сталинской поры, с его тщательно разрисованными задниками и целой комиссионкой мебели и посуды на сцене, был в этом отношении нe менее условным, чем кабуки или пекинская опера, если мужчины могут прекрасно играть женщин, если люди могут играть животных и предметы, почему же старикам нe играть молодых? Я думаю, я нe один так чувствовал. Я думаю, истории о несгибаемык театральных старцах передавались из уст в уста вовсе не для того, чтобы посмеяться над претензиями нe по возрасту, и уж конечно нe из сочувствия к актерскому молодняку (молодым и должно быть очень трудно, чтобы только самые талантливые пробивались). Эти истории исподволь утверждали победу культуры и традиции над реальностью социализма. Приятно было думать, что гуляют по Москве Константин Сергеичи и Владимир Иванычи, которые никак нe могут припомнить настоящее отчество Ленина - Кузмич или Лукич? Что Александра Алексанна может протянуть на собрании труппы капризным и барственным тоном: «А что, милочка, разве комсомол еще не отменили?»
Нет, тот театр, где в беспросветные времена неизменный розовый свет лился в нарисованные окна купеческих и дворянских гостиных, где мужчины умели носить фрак, а дамы, даже в советских пьесах, не умели говорить хамским говорком пионервожатых, заслуживает в нашей памяти только благодарности. Положение его по отношению к гнусной власти было совершенно рабским, но его спас корпоративный опыт, память о своем крепостном прошлом, о самодурах-помещиках и самодурах-управляющих императорскими театрами, автономия ремесла, парадокс внутренней свободы, не политической свободы, а свободы художественной, свободы от общественного диктата в любой форме. Порча завелась в российском театре позднее, когда власть чуть-чуть приотпустила искусство. Сидя по своим камерам, узники, чтобы не сойти с ума, твердили классические строки. Вьпущенные на тюремный дворик, они принялись играть в неуклюжую, жалкую чехарду. Отсюда - неизбежный гамлетизм каждого подлинного артиста в наше время, его экзистенциальное одиночество в борьбе с порчей времени. Место действия этой борьбы - сны, мысли о себе. Постоянный рефрен в этих снах и размышлениях: «Что мне Гекуба?» Об этом - театральный роман Алексея Ковалева, который вам предстоит прочесть. Рассказывают, что у старого завлита МХАТа Павла Александровича Маркова хранилась переплетенная рукопись булгаковского «Театрального романа», где вместо титульного листа было вклеено нечто вроде программки: «Максудов - Булгаков, Иван Васильевич - Станиславский, Аристарх Платонович - Немирович-Данченко» и т. д., вплоть до буфетчиков и гардеробщиков. Я полагаю, что любой московский любитель театра мог бы без труда нафантазировать подобную программку и для романа Алексея Ковалева. Повествование и увлекательно, и местами очень смешно, потому что Ковалев досконально знает своих персонажей, знает, как повели бы они себя в «предлагаемых обстоятельствах», и знает, какие именно обстоятельства предлагает им безумная жизнь московских театров в эпоху перестройки. Тем нe менее, любимое словечко перестроечных времен - «однозначно» - никак нельзя отнести к роману Ковалева, это отнюдь не однозначно сатирический roman а clef. Это нe в меньшей степени и лирический роман, и роман философический. He думаю, что выдам тайну сюжета если скажу, что это - «Роман об одном актере, который знал, как надо сыграть Гамлета, да не сыграл. А может быть, сыграл, да еще как!» Я вообще пишу это предисловие не как критическую статью о романе, а как искренний совет прочесть его. Автор вовсе не подражает Булгакову, но тень Максудова витает над этим оконченным театральным романом. Известно, что последними словами, произнесенными Булгаковым в предсмертном бреду и записанными сиделкой, были два слова: «Донкий хот». Мы гадаем, какие мысли теснились в уже отключенном от внешнего мира сознании писателя. Почему сиделка не записала грамотнее - «Дон Кихот» или «тонкий ход»? А может быть, она была не такая уж и дура и догадалась точно записать мысль художника в которой сплавлены символический образ и какие-то новые способы его воплощения, какой-то особенно тонкий артистический ход? «Донкий хот» - это жанр любого произведения, написанного со страстью и всерьез, как и предлагаемый роман.
|
