Жанне Владимирской,
Комментатору «Голоса Америки»

       - Иногда мне казалось, что жить уже больше
нельзя, что невыносимо... А Ося вдруг говорил:
Почему ты думаешь, что должна быть счастлива?
Это действительно помогало, и до сих пор помогает.
                                                              Лидия Гинзбург.
                                   «Разговоры c H. Мандельштам»

       B конце восьмидесятых годов каждую неделю в одно и то же вечернее время Жанна Владимирская читала по «Голосу Америки» «Воспоминания» Надежды Мандельштам. «Вражеские голоса» уже не глушили, но хотя слышно все равно было плохо, кое-что я даже успевал записывать. Потом решил включать магнитофон и уже днем расшифровывать все, что без помех было слышно на ленте. Чтение длилось очень долго, по-моему, больше года. И все это время в эфире позывными возникала хрупкая, будто пританцовывающая мелодия.

       Сначала фоном, пульсируя, несколько тактов вели струнные, будто задавая ей ритм и тон. Затем чистый голос гобоя выводил незатейливый мотив, который заставлял забыть обо всем другом, внушая тревогу своей сосредоточенностью и настойчивой простотой. Это сочетание хрупкости и настойчивости, робости и изящества будто требовало защиты, просило о помощи. И композитор призывал на помощь этой мелодии мягкие, баюкающие подголоски, уводил ее в сторону от основной магистрали пульсирующего движения, чтобы потом снова без снисхождения вернуть на этот тернистый путь. Музыкальный эпиграф был поразительной находкой авторов передачи, потому что эмоционально настраивал на судьбу Мандельштама, а голос Жанны Владимирской будто 6ы беспристрастно, но на самом деле в той же тональности вел печальное повествование.

       Узнать, откуда эта музыка, оказалось задачей почти невыполнимой. Если 6ы не ныне покойная Галина Александровна Бортновская, педагог Харьковского музыкального училища, поразительный знаток и ценитель музыки. Мелодия, передаваемая по «Голосу Америки», оказалась в числе ее любимых.

       «Мандельштамовской» темой начиналась вторая часть редко исполняемой у нас «Большой» симфонии Шуберта. Здесь было еще одно совпадение. Г. Бортновская чем-то напоминала H. Мандельштам - для ее некрасивого лица характерными оставались незащищенность и в то же время горделивость. У любительницы Шуберта лекции были умными, логичными, по-мужски строгими, но в то же время образными. Ее нельзя было представить кающейся или жалкой, что вполне возможно для женщин семитского происхождения.

       Так соединились для меня почти зримо сам Мандельштам, его муза и хранительница поэтического наследия Надежда Хазина с трепетной мелодией их тернистого жизненного пути. Мелодией, что была написана другим великим страстотерпцем - Шубертом и как 6ы заново услышана в наши дни...

       Чтение воспоминаний H. Мандельштам по «Голосу Америки» было, пожалуй, не меньшим событием, чем в свое время появление из самиздатовских источников стихов поэта на папиросной бумаге. Вплоть до издания небольшой книги стихов в «Советском писателе» Мандельштам был, пожалуй, единственным автором, чьи стихи знали, не имея возможности увидеть их напечатанными. Мандельштам был осужден тоталитарным режимом вместе со своей поэзией и реабилитировался тоже «по частям»: сначала стихи, потом подробности судьбы по мере того, как отступал страх перед возможным повторением террора за инакомыслие.

       В конечном итоге, Мандельштам никогда не был поэтом для всех, даже если иметь в виду интеллигенцию в расхожем понимании этого слова. Кстати, для Мандельштама, по словам его жены, было решающим признаком в определении интеллигентности человека его отношение к стихам. «У нас поэзия играет особую роль, - написала Надежда Яковлевна в «Воспоминаниях». - Она будит людей и формирует их сознание. Зарождение интеллигенции сопровождается небывалой тягой к стихам. Это золотой фонд наших ценностей. Стихи пробуждают к жизни и будят совесть и мысль».

       В домашних библиотеках людей, чья молодость пришлась на эпоху первой, хрущевской, оттепели, и по сей день хранятся примерно одни и те же поэтические сборники - Пастернака и Ахматовой, Мандельштама и Цветаевой, Арсения Тарковского и Марии Петровых, которые в самом деле были первыми в «золотом фонде», а потом затерялись в потоке новых книжных поступлений, уступив место более полным, иногда многотомным изданиям, о которых раньше не приходилось и мечтать. Ho знаю, что с теми, первыми книжками настоящим любителям поэзии расставаться - ой, как трудно и, увидев эти уникальные сборники в куче букинистической литературы, думаю про себя, что вот еще один из «последних могикан» укатил в Америку, Израиль или Германию - эмиграция у нас, как правило, начинается с продажи библиотеки, чаще всего за бесценок.

       Продолжают ли стихи при этом пробуждать «совесть и мысль», или они уже выполнили свою историческую миссию - вот вопрос. Недавно опять же кто-то из политэмигрантов, поселившихся в Париже еще до «перестройки» и наблюдавших за процессами в посттоталитарном Союзе как 6ы со стороны, произнес фразу в духе пессимистических дефиниций Мандельштама, оценивавшего политику с позиций моральных. Смысл фразы в том, что весь наш бывший Союз, будь то Украина или Россия, покатившиеся по «капиталистическим» рельсам, на самом деле превратились в страну мародеров.

       Суть лишь в том, подобрал ли ты случайно закатившуюся при погроме соседей копейку (быть может, принадлежащую тебе по праву) или успел грабануть тысячу из разбитой государственной копилки в виде гипсовой хавроньи или розовой кошечки. Интеллигенты, как правило, стыдливо довольствуются именно такой, закатившейся копеечкой или случайно перепавшей долей из общего котла для неимущих - такая же доля ожидает их и на капиталистическом Западе, если выпадет счастье получить социальную помощь.

       B этом можно усмотреть и обидную для самолюбия подачку, и проявление некой высшей справедливости, наконец последовавшей за все мытарства в назначенном Богом отечестве.

       «Мы всегда готовились к худшему, сказала Надежда Яковлевна Мандельштам, - и, может быть, поэтому уцелели»...

       История любви Надежды и Осипа Мандельштам, быть может, самая горькая из рассказанных в наши дни. A последнее письмо мужу в лагеря, безнадежное как бутылка, брошенная в океан, для меня лично стало самым трагическим документом, вобравшим в себя боль и слезы безжалостной к людям эпохи.

       Сила строк Надежды Мандельштам, столь похожая на бесхитростную магию музыки Шуберта, в том, что она нигде не пишет в расчете на жалость читателя, нигде не стремится подчеркнуть драматический сюжет своей жизни, посвященной Мандельштаму. Хотя это и так ясно из каждой строки ее воспоминаний.

       Ни в беллетристике, ни в драматургии, ни в кинематографе тем более подобное не встречалось потому, что любовь в этих жанрах, как правило, эстетизируется, подгоняясь под обычные каноны физической красоты (представляю, каких красавцев подобрали 6ы на эти роли, будь это возможно).

       Между тем двух немолодых людей («и меня стоптало время, как стоптало твой каблук»), скитающихся c баулами и нехитрым скарбом и мучительно ожидающих ареста, невозможно представить физически здоровыми (a сам поэт, как известно, страдал от тяжелого психического недуга). B нашем сознании имeнно плотская любовь накрепко связана c непреодолимым чувством общности мужчины и женщины. Но, оказывается, есть еще некая сила, связывающая человеческие сердца и заставляющая писать такие строки. Ими, помню, и закончилось чтение «Воспоминаний» Надежды Мандельштам:

       Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет.
       Осюша - наша детская с тобой жизнь - какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь.
       Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом, и его едят вдвоем. Наша счастливая нищета и стихи. Эти дни, эти беды - это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.
       Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка - тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь...
       Мы, как слепые щенята, тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье, как мы всегда знали, что именно это счастье.
       Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному - одной. Для нас ли - неразлучных эта участь? Мы ли - щенята, дети, ты ли, ангел - ее заслужил? Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, мне очевиден и ясен.
       Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня. Знаешь ли, как люблю. Я не успела сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе... Ты всегда со мной, я - дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, - я плачу, плачу, плачу.
       Это я - Надя. Где ты? Прощай.

       ...Пластинку c записью этой музыки Шуберта я отыскал в Лозанне, в антикварном магазине - виниловые диски больше не продавались нигде. Удалось договориться c продавцом - он охотно отдал эту запись за пузатую лаковую матрешку. Теперь я часто ставлю эту пластинку на проигрыватель. И после музыки Шуберта и после процитированных строк добавить что-либо трудно, и поэтому я хочу здесь поставить точку.

Вернуться на первую страницу