Чехол для певчих птиц
Глава первая
Забытый родственник

       Свежим апрельским утром, когда на улицах вдруг исчез запах мокрого снега, собравшимся в кабинете главного врача одной из московских клиник было объявлено еще одно решение, снова заставшее медиков врасплох.
       Тогда, несколько месяцев назад сопротивление попытался оказать хирург Вениамин Герц, возбужденно доказывая, что задание невыполнимо, что ни хрена, мол, себе пробуждение, что это ведь не с утра пораньше будильник зазвенит, и что врагу своему такой побудки пожелать. Однако, с тех пор все пятеро усердно трудились, добились успехов, и вот сегодня оказалось, что этого невозможного пациента, которого в глубине души, может, и человеком никто не считал, надлежит срочно выписать и отправить жить к родственникам, неизвестно каким образом обнаружившимся.
       На этот раз возмутился приятель Герца, как-то незаметно ставший за это время их лидером Паша Суднис, который кричал, что нельзя-нельзя, что возможности такой не будет еще, как минимум, полгода, что у больного жом не работает и всякие такие специальные подробности. Но противоречить руководителю клиники профессору Россиянскому было трудно, и все, чего друзьям удалось добиться, это чтобы, раз уж такая спешка, он потребовал у каких-то вышестоящих лиц, строго контролировавших всю эту программу, разрешения включить в группу их знакомого, психотерапевта-любителя, который сможет быстро адаптировать пациента к жизни в естественной среде, где он отсутствовал - трудно выговорить, сколько лет.
       Терапевты Сур Симолян и его сын Гарик тоже попробовали было осторожно намекнуть, что хорошо бы предпринять всестороннее обследование, может быть и с привлечением новейших компьютерных средств, находящихся в распоряжении комитета здравоохранения. Младший Симолян стал уже доставать какие-то разрозненные бумажки с цифрами, когда с ними обоими сцепился Герц, то ли не поняв, что в данном случае нападает на союзников, то ли не сумев преодолеть раздражения от всех этих новостей, а более всего - от осведомленности пятого члена бригады, который и доставил сведения о родственниках больного, а, значит, с самого начала знал, какой оборот события приобретают.
       В результате этой потасовки Симоляны выслушали много благодарных слов от главного врача и от дальнейшего участия в работе были освобождены. Вслед за этим Суднис категорически заявил, что ранее чем через два-три месяца о выписке не может быть и речи, сорвался со стула, стукнулся локтем в обитую вишневой кожей дверь и сбежал. И только было разрядилась слегка обстановка, как вскользь брошенное восклицание Россиянского чуть не привело к новому скандалу. А вырвалось у него всего лишь недоумение по поводу внезапного побега Паши Судниса.
       - Что с ним такое...
       - Раньше готовил неплохо, - произнес впервые Капитон Сомочкин, выполнявший в бригаде обязанности секретаря-администратора, - но, кажется, давно уж этим не занимается.
       - Ну чего ты, - отвечал Герц с досадой, - чего молоть, когда не знаешь. Вон третьего дня мы у него такого барана жрали...
       - Барана?
       - Ногу, ногу баранью. Одну из четырех. Что меня бесит, так это когда болтают зря. Вадим Петрович, я хотел еще два слова насчет человека этого, Вали Козлова. Он путеец, работает в метро, раньше вообще был классным машинистом. Но у него большая голова. Он нам сильно поможет по адаптации, понимаете? Это же опасная затея, а теперь еще срочность. Коньки откинет, а нам отвечать.
       - Не знаю. Денег у меня нет, а в комитете лучше ни о чем таком не заикаться. Тут какая-нибудь новая фамилия проскочит - мы все покоя лишимся до конца дней. Между прочим, они сами собираются прислать человека. Так что, как видите, сообразили и без нас.
       - Да это пусть. Я вам о деле говорю, а не о комитетской чернильнице. Чего фамилия? Вон у вас стерилизатор для белья простаивает полмесяца. Вот и деньги, кстати. Нужный человек, я серьезно говорю. Павлик его знает. Нам грозите, а сами лезете под топор.
       - Я попробую. Но помните: работа закончена. Никаких дверей не открывать, и в детали его вводить не надо.
       Россиянский посмотрел на часы.
       - Мы время теряем, Вениамин Львович, а я от вас кое-чего жду. - Чего это?
       - Ну-ну. Девочками будем прикидываться.
       «Вот она, награда, - думал Герц торопливо и обреченно, - Для кого стараюсь? Кому какая радость от моей светлой головы? Кровь ему достал, трубки достал, каких в природе не бывает... Да вот сейчас - гениальная же идея выскочила с Козлом. Все зря. Подумаешь, что я такого написал, чтобы меня топтать? Да еще перед Капитоном...»
       - Насчет журнала что ли? - сдался он наконец.
       - Как же вы рискнули?
       - А что такого? Я - медик. Имею я право на теоретическую работу? Я же не засвечивал никого.
       - Вы кем себя считаете? Луи Пастернаком? Вас не предупреждали: до особого разрешения - никакого выхода, никуда?
       - Да знаю я. Что я не знаю что ли... Жалко, черт побери!
       - А клиники вам не жалко? - поддержал профессора Сомочкин, - А Вадим Петровича? Что за шутки!
       - Ты, жучок протокольный, не лезь. Тебе здесь с самого начала ничего не светит.
       - Тон перемените, - буркнул Россиянский.
       - Хорошо, я ему другим тоном скажу. Суконка канцелярская... Сиди помалкивай, пока тебя не назвали по-настоящему.
       - Что вас так несет на неприятности? - проговорил Капитон.
       - Ты не пугай меня. Я работал, работаю и буду работать. А вот чем ты тут занимаешься? И где еще числишься... Этим что ли грозишь? - Герц вытянул в его сторону кулак, - Я хирург, не забудь. Я по утрам гирьками играю. Я такую плюху могу замастырить. Еще до любых неприятностей. И ты это знаешь. Знаешь?
       Сомочкин покачал головой, но промолчал.
       - Герц, перестаньте! Что сегодня со всеми?
       - А то видали его? Неприятности... Да ничего, профессор, извините. До всего ему дело! До Павлика добирается, мне будет замечания делать. Кто ты такой?
       - Герц!
       - Ну все, все. Вон он понял свою ошибку. Правильно я говорю? Ладно, я пошел. Капитон, без обид. Извини, если что.
       Сомочкин привстал ему навстречу и протянул руку.
       Двое оставшихся хранили молчание, пока не выветрился запах скандала. Затем хозяин вежливым жестом предложил собеседнику сесть поближе.
       - Жуткий народ.
       - Не стоит, профессор. Жалею, что погорячился. Их можно понять - работают тяжело, непривычно. Я слушаю вас.
       - Капитон Михалыч, надо нам с вами семейкой его заняться. Если там все благополучно - подготовить их, составить рекомендации. А может, прямо сейчас и позвоним?
       - Вы или я?
       - Вы, конечно.
       - Тогда мне нужно минут пять.
       - Располагайтесь, я сейчас вернусь.
       Сомочкин закрыл окно, задернул плотные шторы и откинулся на диване, расслабившись и закрыв глаза.

       Завтраки по воскресеньям бывали поздними, а сегодня он еще и затянулся из-за звонка. Сначала к телефону подошла мать, но так и не поняла, откуда звонят, по какому поводу и кто, собственно, нужен. Устав от перебранки, она на полуслове оставила трубку и вернулась в кухню.
       - Подойди.
       - Кто это?
       - Не знаю, бубнят чего-то. Ошиблись, наверно.
       - Так чего - подойди? - отвечал отец, - Сказала бы, что ошиблись.
       - Давай я скажу, что ты спишь, давай? - подхватилась с табуретки маленькая Вика.
       - Из больницы, что ли... Не поняла я.
       - Из какой больницы?
       - Давай я скажу, пап, давай!
       - Сядь на место, - прикрикнула мать, - Все уже поели, а у нее еще полтарелки.
       - Ну, здравствуй, выходной... - проворчал отец и поднялся. Отсутствовал он около четверти часа. Мать не вытерпела, заглянула в комнату, муж ее прогнал.
       Солнце давило на немытые стекла окон, добавляя дурного парникового жару. Сквозь едва приоткрытую форточку пробовал влезть апрельский воздух, но запах кофе и поджаренного на масле хлеба выталкивал его обратно на улицу.
       «Собраться бы с силами да окна вымыть, - думала мать, - но это, значит, на целый день, не в одной же кухне мыть. Эти помочь и не подумают. Сколько раз говорила зимой, чтобы рамы заклеили. Все - да, да... А взялись, небось, после Нового Года, когда вода на окне замерзла. Ладно - заклеить, стекла вставить не могут. Второй год в наружной форточке в столовой стекло разбито. Как мы не перемерзли все... Сначала - чего клеить, может зимы не будет, потом - чего клеить, когда открывать скоро. Так и теперь - чего мыть, когда через неделю опять копоть сядет. Лучше месяц подождать, да и открыть совсем, вот и будет светло. Раньше разве позволила бы бабка в такой кухне завтракать? Чуть только зима отпустила, сейчас - все настежь, из окон пар валит, а она кипятком стекла драит, чтобы веселей солнышко гляделось. Но и бабка приуныла. И меня не заставляет, чувствует, что устаю. А какая это усталость... Дурь какая-то. Может, от газа?»
       - Марик, выключи плиту.
       - Можно я, давай?
       «Давай, давай, доченька. А вот окна мыть тебе, видно, и вовсе не придется. Сама не дам, побоюсь. А потом и знать не будешь, как это делается и зачем».
       Вернувшись, отец попросил крепкого чаю.
       Если б дали волю не делать того, к чему душа не лежит, он не стал бы сходу пересказывать этот разговор. Потому что главное тут было даже не в новизне, а в том, что они, новости, во всей своей чужеродной сути значат для семьи в настоящий момент. Но этого пересказать невозможно. Прежде всего потому, что понять это невозможно в воскресенье с утра, за завтраком в душной кухне с немытыми окнами. А рассказывать придется, как ни вянет язык и как ни сводит набок непослушную губу. Втянуть бы крепкого горячего чаю, да помолчать, послушать вполуха ленивую семейную болтовню. Потом еще хлебнуть и в удобный соразмерный момент, когда само выговорится, спросить: Рита, мол, ты Саньку-то помнишь? И было бы складно, а не то что с бухты-барахты чужие слова не к месту повторять. Но так уж сложилось, что чуть не врукопашную приходится оттяжки добиваться и на бесцеремонный вопрос «кто это и чего надо?» - сейчас, отвечать, сейчас расскажу. Две-три минуты, натянутых, неспокойных, может, таким образом и вырвешь.
       Что за истома такая разливается вокруг, что поневоле утро за утром еще подумаешь - тащиться ли сюда за безвкусной едой впотьмах или накрыться с головой и задержаться с новым днем на час-другой?
       Какие утра бывали! На окне - морозные кренделя под солнцем сверкают, там кто-то уже в гости пришел, а по радио - «Угадайка, Угадайка, интересная игра...» Не в этом, конечно, дело. А вот как-то все коптить начинает. Откуда эта жирная пыль берется, которой зарастают пустые импортные бутылки, верхи шкафов и оконные стекла? Почему раньше все по одному разу делали, а теперь по три-четыре, и то нет уверенности, что сделано? Ну, весна идет, ну так набери старых газет, разведи мыльной воды в тазу, да промой дому глаза. Да так и делали, сколько помнится. Теперь прежде чем приступить, целый день думаешь, что через неделю повторить придется...
       - Мужики, вы что-то обленились совсем. Надо хоть окна вымыть. Неужели мать заставлять? Она и так из воды не вылезает. Вон, на руки-то посмотрите. Я уж второе воскресенье все жду, когда у вас совесть заговорит.
       - Я сегодня не могу. Меня ребята ждут. Договорились в два часа, - отвечал Марк.
       - По школе чего-нибудь?
       - Нет, не по школе. Поиграть хотели.
       - Ну вы уж совсем. Днем в выходной сидеть - в дыму задыхаться и в карты шлепать, - поддержала отца Маргарита Ивановна.
       - А что это вы в самом деле за привычку завели? Тебе школу надо кончать, думать, что дальше. А ты как пенсионер на курорте, в преферанс поигрываешь.
       - У меня в школе все нормально, кажется? Могу я раз в неделю отдохнуть?
       - Что это за отдых?
       - Кто как умеет...
       Старший Потап от конфликта устранился. Заготовленный им ответ, что - пожалуйста, если вы хотите, чтобы он шлепанцы по асфальту раскидал и пришлось его ложками собирать, как этого барбоса из седьмого подъезда. Потому что, хоть четвертый этаж и не пятый, а разгону хватит. А что он по неустойчивости внутреннего равновесия - совсем не верхолаз, так это вас, папа с мамой, надо благодарить. И плюс - вчера они с Зубовым, если вы помните, конечно, выпили немного. Ну, так куда макать и куда тереть? - вот этот ответ, которым он собирался отвести угрозу воскресника, не пригодился, обошлось и так.
       А перебранка за столом продолжалась. В другой раз еще к какой-нибудь ерунде прицепятся. И будут добиваться друг от друга неизвестно чего. Потому что нет ни у кого в этих спорах насущного интереса. А зуд этот поганый, чтобы придраться друг к другу, всегда наготове, в карман за ним лезть не надо.
       Между прочим, вчера с Зубовым такой же дурной разговор получился. Вроде все было путем, и водочка шла, пока не увяз Потя в давнем своем недоумении. Сколько у меня этих додиков перебывало из консерватории! У Сонькиной машины фонарики бы все повылетали считать. Вот я этого не понимаю: чадит себе нормальный нотописец, кусает свой гобой или там чего. При нужде может к новым рифмам ноты приписать, чтобы девки громче визжали. Но почему-то он вдруг выплевывает свой гобой, закупает чемодан партитурной бумаги и идет просиживать штаны в классной комнате, чтобы жилы на лбу вспухали - как же эту простыню полосатую крючочками заштриховать? И ни один храбрый додик не нашелся, чтобы спросить: а чего я прячусь, чего сам в консу не загляну? Учителям своим очки втирать - на это у них храбрости хватает. Нет, Зубов, ты нос не морщи, это не такой простой вопрос.
       И тут совершенно неожиданно Зубов соскочил с цепочки и понес чего-то на полчаса, дескать, тебя об этом не спрашивают, можно и поинтереснее тему найти, а если не о чем больше говорить, то давай, мол, до понедельника, и все дела.
       Скучный он становился. Я-то только и имел в виду, что наглых много не по возрасту развелось. Но он заорал, что разбираться в этом не желает, потому, якобы, что ссориться со мной не хочет. Разбираться-то было не в чем, просто я вдруг подумал, а что если мне вместо того, чтобы их четвертаки постные собирать, взять да показать что-нибудь свое?
       А он вопит: «Дальше что?»
       Ну, это я и сам понимаю, что дальше трубочки придется бросить и стремиться к совершенству, на хер оно кому пригодилось.
       - Не совершенство на хер пригодилось, а назовут тебя, - горячился Зубов, - и откликаться будешь, как кобель служебный!
       В общем, я сдался и спросил, как его пикап, который он последнее время мастерил. Мол, не летает ли еще.
       - Будет надо - полетит. Мне две трубки полметровых нужны. Одна подлиннее, другая поменьше.
       - Ну и чего? Давай размеры.
       - Тут вот какое дело - формула нужна нестандартная.
       - Недоверчивый ты мой, сейчас по стандарту только клизмы делают.
       - Да я не про размеры, я про бронзу.
       - Бронза тебе понадобилась. Она же киснет быстро?
       - Как раз эта окись и пригодится.
       Пообещал, что сварим ему любой компот, а осадок какой-то остался. Не похоже было на Зубова, чтобы он чего-то боялся.
       В кухне тем временем уже докатились до «где ты деньги берешь». Марик держался стойко - срок приближался, и нетерпение только прибавляло ему упорства. И тогда Аманов старший сказал:
       - Иди, играй. Тряханет как следует - опомнишься. Маргоша, ты Сашку-то помнишь?
       - Какого еще Сашку, - невнимательно отозвалась мать, все еще блуждавшая в поисках подходящего нравоучения для сына.
       - Саню, Александра Сергеича, теть-Олиного.
       - Который геологом был? С мелкокалиберкой к тебе приходил, все чего-то там переделать хотел. Он вроде погиб там? Утонул?
       - Это Арнолик утонул, теть-Нинин, а я про Сашку говорю, поклонника твоего.
       Мать прислушалась на мгновенье - не шевельнет ли это старинное имя каких-нибудь, давно вышедших из употребления струн, но уж слишком запоздало напоминание. Если б еще не воскресенье, удушившее волю спозаранку, можно было поусердствовать, помассировать воображение - оно бы послушалось, подкинуло ту другую живительную картинку. Да к чему? Лет за тридцать сзади все это помещалось. Какой там "поклонник"...
       - Ну, так что? Погоди, он ведь тоже умер?
       - Да, да... - довольно пропел Николай Егорыч, поднимаясь к плите, чтобы разогреть чайник, - Во-первых, не умер, а уснул.
       - Ну правильно, так сначала говорили, - не сдавалась Маргоша, - возились с ним, чуть не в газетах было напечатано. Редкий случай и так далее. Но потом-то кончилось все. Ошибка какая-то у них вышла. Да что ты мне еще рассказывать будешь! Я помню, тетя Оля сама мне говорила: поспешил, Санечка, не дождался ее. Она, правда, уже не в себе была тогда. Но после ведь больше ничего про него не слыхали?
       - Ты что, хоронила его?
       - При чем тут это? Он же в больнице был. Я помню, говорили, что какие-то научные цели. Кто там знает, какие у них законы.
       - Цели научные, да. А законы у всех одни. Я как-то в толк не возьму, почему так получилось, что мы никто не знаем, что там на самом деле было. 3а все это время никому в голову не пришло вспомнить. Ну, тетя Оля - понятно, она как была больная, так больная и померла, это уж мы своими глазами видели. Чудеса.
       - Ну, а в чем дело-то? - спросила мать.
       Дети сидели, как пришпиленные. Даже Маркушка, хоть и поглядывал на часы, все же надеялся досидеть до новостей.
       - Дело такое, что не знаешь, верить или нет. Надо было тебе послушать, что они говорили. Жив, говорят, Александр Сергеич, живой, скоро в гости к нам его привезут. Вот так, Викуля, дядя твой отыскался.
       - Да ты что! Как живой! Где ж он был?
       Но отца сенсация уже утомила, вдруг оказалось неясным, к чему все это рассказывать, и он закончил кратко, даже и слегка раздраженно.
       - Пролежал все это время в больнице. Теперь его разбудили, и вроде у него все в порядке. Ну, может, еще там пару месяцев подержат и будут выписывать. Но ведь не осталось у него никого. Вот и говорят, чтобы мы подумали, не сможем ли его принять. Пристроить его они, конечно, пристроят, пропасть не дадут, случай исключительный. Но лучше, чтобы он с родными был, в доме, в семье. Обязывать не обязывают, а как-то само собой получается, что надо наверно брать. Как думаешь?
       Мать не отвечала. Сколько в ее раздумьях было личного и сколько семейного, сколько недоверия и сколько практических вопросов, сколько изумления и сколько страха - не успели различить сыновья, бросившиеся добивать отца расспросами. Но он больше ничего не знал. Не обошлось без догадок о летаргии, о вертящемся стеклянном колпаке, спасающем от пролежней, об искусственном питании. Потя догадался спросить, что за больница, и оказалось, что он знал это место через одного знакомого и даже бывал там по своим трубочным делам.
       Пришла баба Вера и принесла четыре кило апельсинов. Ее тут же взяли в оборот и, перебивая друг друга, изложили фантастическую новость. Она выслушала, глядя то на одного, то на другого, шепнула что-то вроде «ну и хорошо, и слава тебе...» - не дивилась и не пугалась. Говорят ведь, что поразила стариков какая-то темная болезнь, что живут они не в лад. Руками еще в состоянии были что-то полезное сделать, но за советом к ним обращаться глупо стало. Чего навалились на бабку? Какого путного ответа ожидали? Каким-то уж на редкость дурным утро вышло.
       Только Вике все было ясно.
       - Гроб качается хрустальный! Гроб качается хрустальный! - орала она в неистовстве, вылетая во двор, - Слыхали?.. В той норе, во тьме .печальной... Гроб качается хрустальный... Почему?.. Почему качается?.. Никого же нет?.. Ну?.. Ветра же нет?.. Там же пещера!.. Слушайте опять: в той норе, во тьме печальной... Ну?.. Да просто он проснулся!.. Нет, там царевна молодая проснулась и раскачивает его потихоньку, а глаза открыть боится, потому что высоко. Понятно? И дядя проснулся! Спал, спал, спал... и вдруг проснулся! И гроб качается хрустальный!..
       Сверстники ее, каждый на свой лад, конечно, понимали, что «качается» и что «во тьме печальной». Разве можно такое не понять?

       Там не было начал и концов.
       Он так медленно осваивал это знание - в неподвижности, поглаживая взором давно притерпевшихся глаз большой черный квадрат напротив, что рубеж между Там и Здесь был неимоверно растянут. Само это сопоставление, проведи он его в подобающем темпе, стало бы громовым отталкиванием конца и начала. Но догадка тянулась во времени, и гром отталкивания разлагался на множество непрерывных, укрепляющих слух шорохов.
       Там были только слова, безразмерные, разворачивающиеся годами. Из-за равнодушной их неторопливости, уже к середине слова было совершенно все равно, обозначает ли оно какой-либо предмет или понятие, или просто течет само по себе, неизвестно когда начавшись и куда устремляясь - в паузу ли, в промежуток или в какое-то новое слово, способное произойти от любого звука, как впереди идущего, так и последующего. И вот пришла пора этой текучести еще замедлить свое ленивое движение и, наконец, приостановиться, когда он незаметным наклоном мысли поместил ее Туда, назад.
       Упорный квадрат, который постоянно встречали теперь его глаза, пока еще никак не назывался. Но он был определенно здесь и терпеливо ждал названия, всей своей геометрической завершенностью полагая границы этому новому слову, уже отделившемуся от запутанного словотечения Там. Он с наслаждением откладывал рождение этого слова, каждый раз мирно отпускаемый квадратом. Наслаждение это тоже пришло здесь, потому что уже потихоньку мыслилось возможное его отсутствие. Все это готовило к тому, что он, видимо, соскользнул с пути идеального и бесконечного и нащупывает новую, уже не столь гладкую дорогу.
       Светлые тени, иногда перемещавшиеся вокруг, и связанное с ними изменение температуры до поры до времени принадлежали тающему Там и не отвлекали внимания от неподвижного квадрата напротив. Однажды они задержались дольше, чем обычно, прекратили перемещения и оказались в одном пространстве с квадратом. Новое ощущение было сильнее, чем отсутствие наслаждения, и заставило его с мукой принять представление о собственных пределах - от звона вверху, через какие-то манипуляции с воздухом ниже, чуть было не порвавшие святую тишину, до тяжести в середине и невыносимой, ноющей ломоты внизу. Он остро чувствовал, как от вставших вокруг, замерших теней исходило нетерпеливое, бесцеремонное требование. Смысл его оставался скрытым, и оболочка, познавшая свои пределы, вслепую мучалась с ответом этим теням.
       А вслед за этим он увидел звезду.
       В том самом месте, где полагалось быть знакомому квадрату, так и не дождавшемуся еще названия, уставшие от тяжбы с верхом, низом и серединой глаза встретились с далеким дрожащим миром. Ужасающая эта даль по недавней памяти ничего ужасного не сулила. Наоборот, он привычно и радостно ощупал эти парсеки, как шершавую кору сосен на даче, и обрел покой, отыскав наконец, куда поместить покинувшее его, растворяющееся Там, с которым вовсе не хотел расставаться.
       Стали без труда обозначаться многие слова, плавно стекаясь к нему со всех сторон. Он по-прежнему именовал квадратом то, что являлось подменять звезду, но теперь это была игра. «Без окон, без дверей - полна горница людей», - спрашивал он отца. Подумав, отец отвечал: «Зонтик»? «Нет»! - визжал в восторге владелец тайны. «Велосипед»? - продолжал ошибаться отец... «Как меня зовут»? - спрашивал квадрат. «Квадрат», - отвечал он, твердо помня, что придет время, и не дождавшись правильного ответа, квадрат признается сам и впустит к нему сияющую гостью. А когда она вновь померкнет, и вопрос вернется, тихое ликование, с которым он возвращался к жизни, поможет ему лукаво стоять на своем. «Два конца, два кольца, посередине гвоздик»? «Зонтик? Велосипед»?..
       Однажды он сорвался. Белые тени продолжали его донимать, а он чувствовал, что у них нет больше на это прав, что он ушел далеко вперед, и их неуклюжие попытки обращаться с ним, как с беспомощной тварью, ему мешают. Он решил поставить их на место. Это случилось в полную темень, в пору ожидания звезды. Игра с квадратом уже потихоньку утрачивала новизну.
       - Откройте окно, - сказал он, решительно вспомнив, где помещается механизм волеизъявлений.
       Неподвижность теней, казалось была окончательной, и все же они застыли еще мертвее, будто вовсе задохнулись. «Ага, - подумал он, - будете теперь у меня по струнке ходить».
       - Нельзя, Александр Сергеич, дорогой. Надо глазки беречь.
       Сжав что только можно, чтобы перетерпеть боль, схватившую при звуках этого двойного имени, которое ткнуло его с размаху в душный навоз сведений - неулаженных, неприбранных, на две трети фальшивых и лишних, он кряхтел и отбивался. «Глазки - хорошо... Это нам пригодится... А ушки, стало быть, жалеть не надо?... Молчите уж, хоть теперь-то...»
       Они молчали, видя, что с ним творится неладное, хватали за руку, мягкими толчками стискивали плечо. Потом кольнули в середине снизу.
       Хаос стал оседать. Потом он услышал слово, которое хоть и тряхнуло его опять, но зато мигом подхватило спотыкающееся сознание и направило его по узкой ровной дороге.
       - Давай Козла, Герц.

Вернуться на первую страницу