|
|
|
|
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
|
 |
|
|
Из первых рук
Рассказ
Вы только одно и знаете - давай, рассказывай. А с какой стати, откровенно говоря? Мне сейчас неохота, да и не люблю я рассказывать. Ведь это как бывает? Начни - так не дослушаете и, в сути еще не разобравшись, уже начинаете толковать на свой лад. Уж вам-то конечно есть что рассказать, побольше моего. Но вы же главного не умеете - начать, зацепиться за что-нибудь. Ну, к примеру, про женщин. Я говорю: «Называется - «Счастье». Ведь можно, кажется, прислушаться спокойно, сообразить, что не с первых пяти слов уже про счастье начнется, тут большого ума не надо. Но только я завожу - женился, мол, я... И все. Вас уже понесло: «Хо-хо! Ха-ха! Какого же рожна - счастья! Будешь, как привязанный сидеть!»
Что вы интересно в этом находите, чтобы за дурачка меня держать? Нет, я не обижаюсь, на вас еще обижаться - здоровья не хватит. Но рассказ-то переломили? А я что хотел сказать. Что жена у меня не то чтобы очень яркая, можно покрасивее на улице увидеть. Правда она родная, и тут вся соль рассказа. Это ведь как кому на роду написано - кому поспело, а кому мимо дела. И вот так примерно через полгода иду я домой и поглядываю вокруг на всяких хорошеньких. И такое наслаждение ими любоваться - чего раньше я совершенно не знал. Помню, что и раньше нравилось, но какая-то помеха всегда была, и не одна. Критиканства во мне было больше, а выходит, что вроде реже хорошенькие попадались. А теперь - как пелена спала. Я это так понимаю, что было большое искушение. Кто за одним удовольствием гонится, тому все равно, да я-то не из таких. И в каждой мне моя будущая жена мерещилась, и ни одна не похожа. А раз не похожа, значит беги дальше. Вот и бегу, однако глаз-то не выколешь? Там руки красивые, тут ножки, глаза, то да се, и такое беспокойство охватывает - тут уж не до любования. Что же теперь? Искать не надо. И любые красотки мне без надобности, если не считать зрительный эффект. А так, сами по себе, они все весьма хороши. Ничего мне не надо, смотрю во все глаза. Милые вы мои, думаю, до чего же вы все прелесть. Скрывать не собираюсь, иногда может и представишь себе что-нибудь несуразное, но это все до забора, как в зоопарке. Можно, конечно, вообразить, что к павлину залез и вырвал перо неизвестно для чего. Ребячество. Из-за забора все видать, ребята. Да разве успеешь! Вы все уже определили, что привязанный и так далее, и уже на собственных жен перекинулись. Кто же спорит, что у всех по-разному, это еще Лев Николаевич Толстой говорил - не знаю, читали вы или нет. Но толку-то что? Одна болтовня. Ну вас к чертям, вы все знаете. Странная вещь. Вроде кажется человек я твердый, не ломаюсь, но какая-то расположенность есть к увещеваниям. Вроде того, что знаем, мол, что ты о себе думаешь, что упрям и так далее, но мы тебе этого не позволим. И нечего думать о себе хуже, чем ты есть. Человек ты неплохой, и раз просят, удовольствия людям не порть, ни к чему. А, елки-моталки! Ведь есть же замечательный рассказ, совсем тепленький... Да знаете ли вы, что милиционеры тоже странные люди бывают? И с ними такие жуткие вещи случаются, но не в том смысле, как вы думаете, не по работе, а в самой глубине души. Приметил я его на Казанском вокзале. Молоденький лейтенант, года двадцать два. Идет по перрону меж людей, все куда-то несутся, а он тихонько идет и плачет, а головы не опускает. Слезы текут, и он их аккуратно платочком промакивает. Да, только что какой-то красивый поезд отошел, кажется «Южный Урал». Долго не думал - догоняю его и говорю: - Ты прости, лейтенант, но уж очень тревожная обстановка в целом, и прошибает от твоих слез до самых печенок. Сделай ты милость, расскажи, что там стряслось? Он не отвечает. Я тоже молчу, дело ясное - человек не флюгер, туда-сюда не сразу поворачивается. Вышли на площадь. Дальше от вокзала народу стало поменьше. - Может, пойдем - пивка? - говорю. - Нет, - отвечает,- В форме неудобно. Стало быть пришел в себя человек. Но не скажу, чтобы очень изменился внешне, только что не плачет и рассуждает немного. - Ну что ж, - говорю, - прости еще раз, если обидел. Я, мол, попросту, без всякой тайной мысли. - Нет, - говорит, - не в этом дело. Вот что, пойдем ко мне. Может я и расскажу. И я разумеется без всяких там «неудобно»... Это вы только думаете, что мне лишь 6ы трепаться. Слушать-то я побольше люблю. Хоть 6ы и себя, если от вас ничего толком не услышишь. Словом, приехали мы к нему домой. Квартира у него - точно как у сеструхи моей, кооператив. Одна комната и кухня, правда большая. И все это немыслимые деньги, если вдуматься. Нам с ней отец кой-чего оставил, ну я и отдал ей - пусть, думаю, закрепится. Там как раз подвернулось, их библиотечники складывались на этот самый кооператив. И хотя у нее и прописки-то постоянной не было, но ее пустили, потому что очень уважают. Нужный она человек, дар у нее к книжкам есть с детства. И меня она читать научила, да не только читать, а чтобы особый вкус был к этому делу. Ну а теперь она уже в своей квартире второй год. После этого денег у нее - ни шиша, и в квартире кроме книжек ничего почти что и нет, и зарплата вся тоже на них идет. Но я ее не обвиняю. Кто ее знает... Ладно, это в другой раз. Поднимаемся мы по лестнице, не то с третьего на четвертый, не то с четвертого на пятый - лифт у них не включили еще - он мне и говорит: - Запомни, Паша, это место. Имеет важное значение. Я ему киваю молча, не то что вы с вопросами вашими дурацкими. Человек, можно сказать, приготовляется. Тут самое главное не сбить с мысли. А место - ничего особенного, ступеньки, перила, да стенка бежевая - только и всего, как везде. Подошли к двери. Он мне дает ключи. - Открывай и посмотри. Там в комнате направо на столе цветы в вазе стоят. А может и нет цветов. В общем, ты мне скажешь, есть или нет. Я вот уже во второй раз рассказываю, а в этом месте будто озноб схватывает. Повеяло от него холодом каким-то после этих слов. У меня мелькнуло было, что тронулся человек, но тут же я подумал, что так считать, легче всего, да и глупее всего - ежу понятно. Вошел я в квартиру и сразу увидел: стоят цветы на столе, розовые гвоздики, много, штук двадцать. Когда сразу много таких цветов, как гвоздики, это само по себе беспокойство создает, и я сказать ничего не могу, потому что не знаю, что это значит и как обернется для него. Потом слышу с лестницы: - Ну как, есть или нет? - Есть, - говорю, - какие-то. - Те самые, - входит он и улыбается, - других-то здесь еще и не было. Проходит в комнату, снимает плащ, потом китель, на цветы не смотрит. - Давай, - говорит, - раздевайся. Ты пива хотел? - Да нет, это я так. Вот покурить бы. Сидим, курим оба. Я на диванчике, он за столом. - Ты не думай, Паша - говорит он мне, - я еще в своем уме. Но можешь ты понять, что я часто об одной женщине думаю, которую я еще и не видел ни разу? Можешь ли ты это понять? - Могу. - И еще скажи, веришь ли ты в призраки? - Виноват, в какие? - Да видишь человека, как живого, даже иногда разговариваешь, а потом он внезапно исчезает. Я до этого старался все сомнительное пропускать, крепился как мог. Но тyт он меня в тупик поставил. Дело в том, что я про такие вещи слыхал и даже знал одного, сосед мой был по общежитию. Я однажды целую ночь его отхаживал, сам чуть не спятил, потому что он все беседовал, будто нас не двое в комнате, а четверо или пятеро. И всех - по именам, кому закурить даст, с кого требует что-то. А под утро ему уж отдельные части тела стали видеться, но в ненормальных размерах, совершенно микроскопические, из стен и мебели торчащие. Но тот паренек был поддающий, и все эти дела с ним происходили по сильной пьянке. После того раза он отошел, а вскоре его в больницу забрали и лечили. А в тупике я оказался потому, что никаким боком это тут не подходило. Что лейтенант - непьющий, это как ясный день. И говорил он об этом без страха, а наоборот, как о каком-то чуде и подарке. Если б не тот кирюха в моей биографии, я бы сразу ему навстречу согласился. А тут мне пришлось покачать этот вопрос и так, и сяк, прежде чем я начисто от сравнения отказался, взял себя в руки и спокойно ему ответил: - Вон что. Врать не буду - никогда не видал, но понять могу. - Ну и хорошо, - говорит, - давай все-таки пива выпьем. И пошел в кухню. Как вы на меня глядите! Это уму непостижимо. Ну что ж толку вам рассказывать? Это все равно, что в бубен стучать - все одно и то же звените. Ну, дело ваше. А дальше, пью пиво из тонкого стакана, дожидаюсь, когда он начнет. - Сегодня у нас что? - говорит, - Первое мая. Я дежурил с шести до двух. А потом, думал, поеду домой и буду спать до вечера, а проснусь - позанимаюсь, я учусь на вечернем. Наконец, два часа. Я забежал, записался в журнал и пошел домой... Знаешь что, может я тебе с самого начала расскажу, как все это в первый раз было? Ты не спешишь? Я говорю: - Ты вообще-то смотри сам, как тебе удобнее. Но лучше хотелось 6ы послушать все подробно, если это возможно. А про время не думай, сделай одолжение. - Я видишь ли не знаю, правильно ли это - рассказывать. Не тебе лично, а вообще. Но теперь, кажется, все кончилось, совсем... - тут он нахмурился и голову опускает. Но преодолел себя. - Может, уже самое время? Нет, если это дело расшифровывать, то конечно с самого начала. И после этого он начал мне рассказывать. И слушал я не шелохнувшись часа три или четыре. Головой не кивал, не гумкал и не поддакивал, до того было просто и ясно. Кажется запомнил я все от слова до слова, но важнее всего было - как он говорил, и этого я передать, конечно, не смогу. Это надо почти что артистом быть, чтобы повторить, где он улыбнулся, где замолк на время, где прикрикнул шепотом. А без этого, возможно, многое теряется. Хотя сестра моя говорит, что все буквально можно себе представить и этого достаточно. Что говорить, жаль вы его самого не слышали, да и не услышите, потому что такое во второй раз не бывает. Но по крайней мере все, что он рассказал, я передам, за это отвечаю. Я смотрю: некоторые как будто спешат? Так вы ступайте, пока я не начал, а то нехорошо получается - надо все-таки уважение иметь. Я вроде не анекдоты рассказываю, вам это хорошо известно. И оставшихся прошу меня не торопить и вперед не забегать. В прошлом году десятая годовщина смерти бабушки была. Поехал Саня на кладбище. (Я его буду Саней называть, а вообще-то он Александр Леонтьевич). Там напротив ворот как раз роддом находится, и он все вспоминал, что каждый раз, когда родственники собирались кого-нибудь хоронить, соседство это непременно отмечали шуткой. А так как соответственно моменту все были друг к другу бережны и внимательны, то жуткая тупость и пошлость шутки этой не особенно вылезали. И так вот он многих уже успел проводить. Первым на памяти был дядя Саня. двоюродный дед, учитель н домашний философ. Потом дядя Митя, брат его, которого привезли в цинковом ящике, кажется из Владимира. Эти по два раза плакать не заставляли, а постояв в зеленом дворе дома, ехали прямо сюда. Это и был их последний путь. Затем пошли женщины, будто спохватились, что отпустили мужчин одних - бабушка. тетя Наташа, баба Маша, тетя Галя. И все они хотели, чтобы их сожгли. Сюда на кладбище привозили чистые белые вазы с крышкой и прятали в одну могилу - в центр и по углам. Вот об этом конверте он и задумался. Там обычно тишина, а в этот раз он приехал поздно, где-то в пятом часу, и там совсем никого не было. Стоял тогда ноябрь, деревья еще кое-где листву держали. Сидел он на лавочке перед могилой, прислонившись к чужой ограде, и думал. Фамилия их когда-то, еще в деревне была единой большой семьей, что называется неделеной. Теперь они давно разделились на разные семьи, и уже трудно было говорить о родственных чувствах. Жили все в одном городе, а встречались редко, знали друг о друге мало и в общем-то не считали, что это ненормально. А этот приют вечного успокоения иногда собирал их всех вместе и будил в душе какую-то тревогу. Съезжались они охотно (уж это-то я могу для него сделать!) и об особом коварстве места и события забывали. А потом, среди родни их оторопь брала и удивление. Переглядывались они, с трудом разбирая, что там им совесть нашептывает, прислушивались каждый по-своему, откуда угроза веет, и у всех в глазах был вопрос: как с этим быть? 3а поминальным столом снова ясно становилось, что у всех своя жизнь, и опять они удивлялись друг другу, но уже по-другому, без всяких загадок, а просто - до чего же они все чужие. Обязательно находился один, кто предлагал разрушить наконец эту чужинку, чтобы не только по такому печальному поводу встречаться. Поддерживали его дружно, успокаивались и расходились на год, на два, до следующих похорон. И все-таки была какая-то общая семейная тайна, которую берегли немногие. Может, она и хранилась в этом могильном письме за пятью печатями - в центре и по углам. Понимаете теперь, почему я рта не раскрывал? Но это все только предисловие еще или просто особый рассказ. А здесь ему это было нужно, чтобы я как следует понял, что он в тот раз с кладбища унес в своей душе. Так ничего толком не прояснив, а только загадку эту опять перед собой поставив, пошел он домой пешком и по Бауманским улицам пришел к Покровским воротам и на Чистые Пруды. Стемнело уже почти. В сквере было пусто, трамваи только позвякивали. Какая-то женщина одинокая сидела на скамейке, и Саня тоже присел, но не рядом, потому что не женщина эта его привлекла, а просто показалось ему, что удобно будет именно здесь посидеть и посмотреть, как лебеди в сумерках плавают, хотя уже ноябрь, и вода должно быть холодная. Не исключено, что он удивление свое как-то вслух высказал, но опять же не ей, а как бы сам с собой говоря. И уже после того, как она ему ответила, он захотел как следует ее разглядеть, потому что слова ее произвели на него сильное впечатление. И увидел он, что она сидела покойно, не развалясь и не сгорбившись, и казалось ждала или вернее пережидала ту путаницу и бестолковщину, которой маются люди вокруг. Пережидала терпеливо и с надеждой. Таких женщин мало становится. А те, что остались, совершенно не откликаются на суматоху и истерику окружающих. В них живет доброта, чистота и покой, надежно прикрытые ровным светом очей. Редко они бывают яркими, звонкими, поэтому таких женщин надо суметь разглядеть. Слова, что его поразили, напомнили древние, давно утраченные воспоминания, которые даже не ему самому, а матери или еще вероятнее - бабушке принадлежали. И услышал он их не сразу, но когда они до него дошли, оба долго еще сидели молча и смотрели: она - на красивых птиц, которые в холодной воде двигались, а он - на нее. - Вам можно верить, молодой человек? - вот что она спросила. И вдоль всего сквера фонари зажглись, мягко и незаметно. И вот Саня был до крайней степени не готов ей ответить. Не в том смысле, что не считал себя не заслуживающим доверия - в этом-то он как раз не сомневался. Но еще больше он был уверен в том, что слов, какими надо отвечать, он не знает. Молчали они молчали, и уже оба смотрели на воду, и Саня стал догадываться, что надо срочно выбросить из головы все привычное и как бы заново родиться, чтобы ни в коем случае эту женщину здесь не потерять. И не удержавшись, выдохнул одно только «да» в ответ на все происшедшее. Сказал «да» и повернулся к ней, но на скамейке никого не было. Уйти она не могла, так как бульвар просматривался далеко в обе стороны и был пуст. В этот раз он остался сидеть не шелохнувшись, будто странной тяжестью придавило его к скамейке, и гулко бухало в сердце. Сначала он думал, что заболел, потому что слишком уж все было натурально. Позже он стал считать, что видел что-то вроде сна. Так бывает, когда неожиданно проснешься, чаще всего днем, и неизвестно от чего, и что снилось не помнишь сначала, а только страх, и сердце колотится. А потом ему уже стало неважно, что именно это было, и остался только ее облик и печальный смысл их короткой беседы. Через месяц он встретил ее снова в битком набитом вагоне метро. Он не успел еще протолкаться к ней, вдруг ощутив, какое это безумие, что он не знает ее имени, а она уже вышла и пропала. Теперь он метался по станции, по переходам, не помня странности ее первого исчезновения, надеясь найти, догнать - все напрасно. 3а этот год он видел ее раз десять, достаточно часто, чтобы потерять голову. Иногда она кивала ему, иногда говорила что-нибудь вроде «как поживаете», чем совершенно сбивала его с толку. Как же ответить, когда он давно не поживает, нет не поживает, а бегает с утра до ночи по улицам - благо служба такая - и несутся мимо лица, а потом во сне такое же мелькание, а поживать он не может, не успевает, да и не хочет, не отыскав ее. Нет, это преувеличение конечно. Он успевал и многое другое. Он успевал учиться и выполнять свою работу, иногда даже увлекаясь. Но все же если спросить его, чем он в основном занят, он должен был бы сказать: ищу. С месяц назад он вдруг почувствовал, что очень устал, и направление мыслей его незаметно изменилось. Раза два встретив ее, он уже не рвался догонять, а провожал глазами. Только смотреть на нее - в этом кажется и состоял весь подарок судьбы. Ну что ж, он мог такое понять. Он даже стал как будто спокойнее, только глаза его спрятались глубже и больше прикрылись веками. Однажды она подошла сама, долго стояла перед ним. Он не двигался, не ждал, что она скажет или сделает что-то. Он ждал, когда она уйдет, старался думать о чем-нибудь другом. Именно это, как он понял и требовалось: чтобы не видно было, о чем он думает и что чувствует, чтобы не знать этого самому. Но вдруг он догадался, что ей наверно все известно. И тогда в самом деле незачем настаивать на своем несчастьи. Не уследив за собой, он дотронулся до ее плеча. Нет, дотронуться ему, разумеется, не пришлось. Это была самая первая, и совершенно отчаянная попытка передать ей свое согласие и смирение. Но прикосновения не получилось. Он был один. Вот тогда в первый раз и слетела на него эта косая улыбка. Потом он часто ловил ее на своем лице. Непонятно, откуда она бралась и что ее вызывало. Чаще всего он пропускал момент, когда начинал улыбаться, но стоило себя поймать, как улыбка эта тотчас становилась явной гримасой, так как ничего смешного и ничего приятного за ней не стояло. Жил он теперь в этой самой новой квартире, куда его родители поселили. Папа его - какой-то писатель, кажется. Я только не понял, вроде он научные книжки пишет, а не художественные. Стал он больше дома сидеть - дома она никогда не появлялась, а ему это и лучше было. Саня вроде побаиваться стал, и если б знать, что больше ее не встретит, то наверно он совсем бы отошел. Ему хотелось, чтобы стала вся эта история воспоминанием, которое он всю жизнь берег бы, как глубокую, личную и бесценную тайну, и мало-помалу свыкался бы с этой утратой, хотя и чудовищной, но чего в жизни не бывает. Последнее время он, правда, и нигде ее не встречал, но уверенности быть не могло, слишком долго и тяжело это все наворачивалось. Первого мая, когда казалось уж весь народ на улице, он всю первую половину дня страшно нервничал, а после дежурства, женщину свою не встретив, шел домой опустошенный и усталый, но какая-то другая, незнакомая улыбка зарождалась внутри. Очень он надеялся, что пришел конец этим невыносимым ожиданиям, и можно теперь прощаться с незнакомкой, хотя от этой мысли он закусывал губу, и все вокруг начинало греметь, как кровельное железо. Вот так, одновременно радуясь и горюя, поднимался он по лестнице, а вокруг громко играла музыка, и пахло домашними жареными пирожками. И вдруг - она... Буквально возникла рядом с ним, так близко, что он даже отшатнулся. А она продолжала спускаться, будто так и шла вниз с верхних этажей, хотя он точно знал, что никого перед этим на лестнице не было. Вмиг стряхнув оцепенение, Саня спокойно, даже суховато сказал: «Здравствуйте», - и хотел идти дальше, но услышал: - Здравствуйте, здравствуйте, лейтенант. Как поживаете? Все по праздникам работаете? Так ведь совсем света белого не увидишь. Она была уже далеко внизу, только голос еще был слышен. Слышать от нее эти слова было обидно, но насмешка вроде отрезвила его, и Саня шагнул наверх. Подняв глаза, он увидел, что она сидит на ступеньках, на следующем марше лестницы, уткнувшись лицом в колени. Ну, не бежать же было от дома. Он поднялся, остановился чуть пониже нее и прислонился к стене. Женщина, не поднимая головы, повернулась к нему лицом и сказала: - Ну вот. А я все жду, жду. Забыла даже, как ты выглядишь. Вот вспоминаю. Я может какие слова и перевру, но выходило буквально так, что они давно знакомы и чем-то связаны, хотя, как я уже говорил, он даже имени ее не знал, ни кто она, ни откуда. И вот в этот сложный момент, ему ничего другого не остается, как вступить в этот разговор на тех же опасных основаниях. - Не сердись, - он говорит. - Я не сержусь. Ты же не виноват, что у тебя работа такая. Подал он ей руку, чтобы помочь подняться, а подниматься, как вы догадываетесь, уж и некому. В этом склоненном положении его и застал один любопытный гражданин, который по лестнице спускался. Остановился и молчит. - Ну? - спрашивает Саня. - А что это вы делаете? Что случилось? Саня дорогу ему освободил и говорит: - Проходите пожалуйста. А тот со своих праздничных глаз проходить не хочет, а наоборот, все ему интересно. И вообще, если есть возможность наладить связи с милицией, надо пользоваться, тем более, что соседи. - А... - говорит, - я понимаю. Что-нибудь... Да? - Проходите, гражданин. Ну, настоял он на своем. Все-таки сосед пошел вниз, хотя и продолжает бормотать, что, мол, что тут такого, я все же здесь живу и имею право знать и так далее. Но Саня этого уже не слышит. А слышит он, что наверху каблучки стучат. Побежал он наверх и успел увидеть, как она открывает ключом его квартиру, входит и дверь захлопывает. Бежит он дальше, останавливается перед своей дверью и стучит. Дернуло его, что надо именно стучать, хотя звонок есть. Раз постучал, другой, третий. Пока наконец соседняя дверь не открылась и не выглянул мальчишка, Игорек. Лет-то ему немного было, но понять, что если человек один живет, то стучать ему к себе в квартиру не следует, он, конечно, мог. - Здравствуй, Игорь. - Здравствуйте. С праздником вас. - И тебя тоже. И папу с мамой поздравь. - Спасибо. Достал Саня ключ и отпер дверь. Наверно вы понимаете, каково ему было прийти в свою холостяцкую квартиру и делать все как всегда - плащ повесить, включить приемник; пока тот нагреется, снять китель, закурить, потом музыку поискать и при этом слышать, как на кухне посуда гремит. Пойти поглядеть, как она там хозяйничает, нельзя. То есть буквально ничего нельзя предпринять, чтобы опять не увидеть себя в зеркале в каком-нибудь неестественном положении. Только сиди и жди. Так он и сделал. Ну и, разумеется, она тут как тут, стоит у книжного шкафа, корешки рассматривает. - Как живешь, лейтенант? - А ты? - Можно я потанцую? - говорит. Саня плечами пожал, а сказать ни да, ни нет не решился. Неужели, думает, еще и это придется выдержать? Музыка, правда, какая-то дурная была - полечка не полечка, в общем вроде не для танцев совсем. И танцевать она не стала, а села за стол напротив него и говорит: - Есть хочешь? Саня головой покачал и ей предложил: - Ешь. Намазала она маслом хлеб и кусочек откусила. Ну как вы думаете, долго может нормальный человек принимать в этом участие? И как ему ни хотелось это присутствие продолжить, но не сидеть же дурак дураком и смотреть, как она поест и растворится. Саня не шевелится, на нее не смотрит и говорит: - Что делать будем? Мне сегодня один грузин в троллейбусе говорит: «Можно мне за вами сойти»? А я ему по-грузински: «Ара», - говорю. Он так обрадовался, даже сойти забыл. И поймал Саня взглядом ее руку, лежащую на столе, и заныло его сердце нестерпимо. Показалось ему, что ее рука совсем другое говорит. Что жалуется она ему на какой-то запрет, который не позволяет ее хозяйке вести себя просто и безопасно. Будто заклятье на ней какое-то, и будто рука эта, пальцами вздрагивая, просит его помощи, просит страх свой переступить и продолжать ошибки совершать, несмотря на весь риск. Погасил он сигарету, дым разогнал и своей ладонью руку ее накрыл. Все как обычно - лежит на столе его рука ни к месту, ни ко времени. Сидит Саня среди дня один за пустым столом и слушает, как по радио дикторша какую-то белиберду несет: «Поскольку исполнитель этой песни поет ее на своем языке, я объясню, что это за история...» В дверь позвонили, но Саня даже головы не повернул. «...Парню досталась последняя пластинка. Он уже собирался взять ее, но увидев, как огорчилась девушка, стоявшая за ним, подарил ей пластинку. Вот и вся история, скажете вы? Нет, это только начало. Парень стал встречаться с девушкой. Целый год они танцевали под эту пластинку, а потом, естественно, поженились». Стукнул Саня кулаком по нелепой своей руке и пошел в переднюю. Это была все она же. Только на этот раз рядом с ней чемодан стоял, а в руках у нее был большой букет цветов. Помолчали они, поглядели друг на друга. Она и говорит: - Извините, я ошиблась кажется. - Бывает, чего там... - говорит Саня. Еще шире дверь раскрыл и приглашает, - Пожалуйста. - Нет, правда извините. Я случайно. - Да, да, все в порядке. Пожалуйста, - продолжает он ее в дом приглашать. - Зачем? - Ну уж исчерпайте до конца свою ошибку, посидите пять минут. - Да нет, для чего? - Ну, пожалуйста. Ну, прошу вас, ну все-таки. - Нет, нет, не стоит. - Нет? Категорически? - и хлопнул Саня дверью, да так, что известка посыпалась. Но из прихожей не ушел. Слабость какая-то его схватила. Почувствовал, что взмок и ноги дрожат, и голова кружится. А звонок опять ожил. И раз звонит, и другой, и третий. Саня дверь отпер и не оборачиваясь пошел в комнату. Все плывет - он форточку открыл и стоит дышит. И слышит, что она вошла тоже, остановилась в дверях. - Чаю хотите? - Нет, неудобно все-таки. Я пойду. Я просто не поняла, почему вы разозлились. - Да бросьте вы - неудобно. Чего неудобно? - Ну как? Ну, совершенно незнакомый дом... - Пусть это будет ваш дом. А я случайно забрел. Вот стою, озираюсь. Чайком не угостите? - Не знаю, если есть... - Есть наверняка. - Ну, хорошо. Сейчас. Она поставила чемодан, положила на него цветы и пошла в кухню. Саня пошел следом. Хотел было убрать с дороги чемодан, но руку на полпути задержал. Стоит и на чемодан смотрит. Потом обошел его аккуратно и у кухни в дверях остановился. Она, как была в пальто, чайник ополаскивает, а большой уже на огне. - Вы один живете? - Жена, трое детей. - Не врите только. Что это за женщина, у которой такое скудное хозяйство? - Да как-то оно повелось с самого начала наперекосяк. То есть она, то ее нет... Тут не то что хозяйство, хоть бы ее саму приобрести. - Непонятно вы говорите. Ссоритесь что ли? - Да даже до этого не доходит. Ладно, я в комнате подожду. И вернулся Саня в комнату. А сделал он это потому, что обратил вдруг внимание на чрезвычайную узость коридорчика, который в кухню вел. И увидел, что им никак не разминуться, когда она чай понесет. Она скоро тоже пришла. И тоже на свой чемодан чуть не наткнулась. - Фу, бестолковая, - говорит. Чайники на стол поставила и пошла чемодан убирать. Не выдержал Саня невежливости своей и рванулся помочь, да опять сам себя оборвал и сел обратно. Только выругался: "Черт!" Она посмотрела на него недоуменно. - Что? - Ничего. Извините. И смотрит он, как она чемодан к стенке отставляет, а он тяжелый. Цветы она забрала оттуда, взяла вазу со стола, сходила в кухню воды набрать и вернулась. Налила чай в чашки, подвинула одну Сане. Он хотел было взяться за чашку, но не взялся и спросил вдруг: - Сколько у меня есть времени? - Не поняла, - она даже наклонилась вперед. - А, неважно! Чепуха. - Вы очень расстроены чем-то? - Пейте чай. - Как вас зовут? - Александр Леонтьевич, - а ее спросить боится. Ведь это почти что то же самое, что помочь чемодан переставить или чашку из ее рук взять. - А я хотела зайти попрощаться с друзьями. Я, Саша, уезжаю сейчас. Надолго, наверно. Говорит она на него не глядя, и чай свой ложечкой помешивает. - Хотите я вам свой адрес оставлю? - Чай ваш остыл давно. - Да мне уже и не хочется. Собственно, и раньше не хотелось. И она поднялась. - Можно я вас провожу? Вышли они на лестницу. Стал Саня дверь закрывать, а в щелку видит - цветы стоят на столе. И пока он медленно дверь прикрывал, все смотрел на них. Поехали на вокзал. Ни слова друг другу больше не сказали. Он уж и не рад был, что затеял эти проводы. Действительно глупо получалось. Несет женщина сама чемодан и видно, что тяжелый, а он идет рядом как ни в чем не бывало - даже оглядывались на них. И остался он на перроне совсем в невменяемом состоянии. Потому что на этот раз ничего странного в ее исчезновении не было, а просто она медленно и зримо удалялась вместе с поездом и с такими же, как она и как он, Саня, людьми - пассажирами. Вот и прикиньте, как ему было теперь домой возвращаться и думать, что он там застанет. Он-то по привычке рассчитывал, что ничего там не изменилось, однако сомнение его взяло: а вдруг там в вазе - цветы как цветы? Он же по озлоблению своему так круто ее проводил - ни имени, ни адреса не захотел принять. В этот момент я на него и наткнулся. Что было дальше, я уже рассказывал - и как мы к нему пришли, и как эти гвоздики проклятые я первый увидал. Вот вам и призраки. А дальше что же? Дальше уж другая история будет. Я только сказал ему: - Ищи ее, Александр Леонтьевич, и не отчаивайся. Если человек жив здоров на земле, нет никаких причин унывать. Я даже подсказал ему, что поезд-то как видно был все тот же «Южный Урал». Он этого не запомнил конечно. А стало быть, и искать надо в этом направлении. Чего-то вы закисли. Не понравилось что ли? Или думаете наврал? Ну, так не просите в следующий раз. Однако пообедали, хватит. Надо и подработать малость. Ну-ка, прими ноги-то с тележки. Развалился. И Паша Серебров заспешил в дальний конец перрона, чтобы первым подхватить побольше нуждающихся в помощи путешественников.
|
