Шарики
Рассказ

       Вчера вечером я стоял на троллейбусной остановке, сдуваемый c ног холодным жестким ветром, и думал: что же это такое стряслось в природе, что так неприютна стала октябрьская Москва? A нынче c утра улегся ветер, очистилось небо, и яркое надежное солнце гонит прочь дурные воспоминания. Галдит на пруду ребятня. Кажется, они проводят здесь все свободное время, их присутствие привычно.
       Пруд этот - достопримечательность и гордость окружающих дворов. Как в свое время нашей гордостью была лесопилка.
       Дворов было три. C одной стороны ограниченные школой и кинотеатром, c другой - заводом, где делают фруктовую воду и хлебный квас, дворы эти имели и собственные отличия. B одном располагалась конюшня ломовых лошадей - их еще довольно часто можно было видеть тогда на улицах - и назывался двор «конным». B другом трое или четверо наиболее заметных ребят по случайному стечению обстоятельств страдали недостатками зрения; и это был «косой двор». Наш находился посередине и никак не назывался, потому что основные споры возникали и решались между «косым» и «конным», а мы только присоединялись то к одному, то к другому, предоставляя свою территорию для бурных массовых драк.
       Но одно общее пристрастие в конце концов мирило и объединяло и «конный двор», и «косой», и наш безымянный. Это была лесопилка, куда мы все лазили за длинными рейками, которые служили нам шестами. C их помощью можно было совершать гигантские прыжки c ограды на ограду или, c небольшими доделками, превратить их в ходули, которыми одно время сильно увлекались. Я уж не говорю о сотне других поделок, начиная со шпаг и кинжалов, необходимых, чтобы повторять романтические сюжеты трофейных кинофильмов, и кончая обыкновенными и такими необходимыми самокатами на железных подшипниках, чей грохот по асфальту c утра наводил ужас на молодых матерей, оберегающих сон своих младенцев.
       Но самым сильным ощущением было, конечно, само присутствие на лесопилке, не вполне законное, по большей части тайное, связанное c риском и, тем не менее, явно осуществлявшее наше незыблемое право валяться в опилках, дышать запахом свежераспиленного дерева и смолы, наслаждаться визгом циркульных пил и в результате, со всякими . предосторожностями,уносить то, в чем мы на этот раз нуждались.
       Давно это было. Нет там теперь ни школы, ни кинотеатра. На месте конюшни еще при нас был выстроен трехэтажный детский сад, мы даже успели от души натешиться всеми развлечениями стройки. Нет там уже и самой лесопилки, и я не знаю, что сейчас служит местом паломничества новой дворовой братии. Может быть теперь им достаточно их унылых гитар.
       ...Здесь таким местом был пруд, вечный, неиссякаюший, кормивший мелкими карасями жителей округи в голодное время войны.
       Летом по нему ходили зыбкие плоты, a в жару можно было и окунуться, если тебе не перевалило за дюжину.
       По вечерам на берегу, на травке мирно и степенно располагались взрослые, чтобы распить после работы законную бутылку.
       Зимой можно было расчистить от снега две-три площадки и гонять шайбу до поздних сумерек, вслед которым неровно текли вниз желтые огни окон, и, хочешь не хочешь, a приходилось вспоминать, что завтрашний день начнется со школы, a там будут нудно интересоваться, что же ты успел сделать за день. Берега зимой превращались в горки, ледяные и снежные - для санок и для чего угодно, где можно было кататься и толкаться, и падать, пока не останется на тебе сухого места.
       Сейчас середина пруда уже была покрыта льдом. Кое-где он доходил и до берега, но еще оставался прозрачным, тонким, напоминавшим o жесточайшей простуде, которая грозила смельчаку, бултыхнувшемуся в воду в одежде поздним октябрем. Но самоуправное детство, не понимающее размеренных ритмов природы, не способное мириться c ними, торопило зиму, настойчиво пробуя лед палками и каблуками, не желая уходить, как будто требуя, чтобы надежная ледяная броня сложилась тут же, на глазах.
       Точно так же весной ребята никак не могли дождаться пробуждения воды и целый день долбили пруд дубинками, a лед c запозданием екал и вздыхал, добродушно терпя это неожиданное, несоразмерное его вине наказание.
       Но сегодня детей манило на лед не одно лишь обычное нетерпение. Какая-то неведомая сила занесла на пруд эти шарики, и оставить их там на льду под солнцем, только любоваться ими c берега - было выше сил.
       О, как они светились! Маленькие, размером в двадцатикопеечную монету шарики из прозрачного стекла были гораздо плотнее ледяных осколков, и пустое легкомысленное сверкание льда затмевало их, отвлекало взгляд. Если бы не царящая на пруду атмосфера погони и соперничества, я и не заметил бы там вдaлеке этих вожделенных шариков.
       Они мерцали чуть слабее льдышек, но строгость их формы, ровная прозрачность и плотность слегка задерживали солнечный свет, и в отличие от безмозглых, беспутных осколков они, казалось, отдавали его обдуманно, ровным глубоким сиянием.
       Мальчишек было много. Шариков тоже было много, и все-таки даже беглый взгляд сразу мог отметить, что их количество не бесконечно. A стало быть, наступит миг, когда на виду не останется ни одного, и тогда можно будет рехнуться от зависти, слушая как они журчат в карманах твоих сверстников. Беда!
       - Сколько у тебя?
       - A у тебя?
       - Не скажу, - и засунув руку в синие школьные брюки, он легонько переворошит прозрачное богатство. A ты будешь кусать обветренные губы, потому что по звуку ясно, что не пять и не десять.
       Зачем они вам? Какой праздный, какой чистоплюйский и лицемерный вопрос! Да как же можно без них жить!
       Те шарики, что были поближе, сразу за широкой полоской воды, давно замечены, отогнаны вдоль кромки льда к берегу и схвачены дрожащими замерзшими пальцами. Остальные - вне пределов досягаемости. Смотришь на них минуту, пять минут, полчаса и взрослеешь незаметно, потому что, преодолевая страх и лживые убаюкивающие сомнения, в тебе созревает решимость. Нет, это не кураж взрослого загулявшего обормота. Задорные подбадривающие голоса товарищей не прибавляют силы. Наоборот, в них отчетливо слышна нескрываемая провокация, острое желание увидеть, как ты поплетешься домой в мокром виде навстречу разносу родителей. O худшем ты не думаешь. Да и что может быть хуже, если этот пруд исплавaн тобой вдоль и поперек?
       Наконец, под гулкие удары сердца ты делаешь первый шаг. Глаза твои стараются хранить отсутствующее выражение. Не должны они видеть, как твои ноги вяжут один скользкий шаг за другим, углубляясь в ледяную неизвестность. Может быть, это вообще не ты еле слышно шаркаешь подошвами, а какой-то незнакомый безумец. A ты - там, на берегу, вместе со всеми пoтешаешься над его преувеличенной осторожностью.
       Огрызок клюшки y тебя в руках должен помочь в последний момент не нагибаться, не сосредоточивать тяжесть на одной ноге.
       Храбрый первопроходчик, ты так много сделал уже и для других, укрепив их веру, и для себя, и для своего будущего, которое наверняка отдаст тебе сторицей за этот первый шаг. Но ты еще не знаешь самого страшного искушения, подстерегающего тебя на этом пути. Первый шарик уже в кармане. До второго всего два шага, тут нечего и размышлять. Но чуть подальше притаились рядом еще два, a за ними и все остальные. Готовясь к операции, ты даже и думать не смел o том скоплении шариков, которое расположилось почти на самой середине пруда. Оно было непредставимо далеко! Теперь это не так. И уже получив награду за свою смелость, ты как бы снова оказываешься в самом начале пути. Только теперь опасность стережет тебя в обоих направлениях. Ты должен открыть в себе еще одно жизненно необходимое качество - чувство меры.
       Но вот ты вернулся. Сколько? Не скажу. Не имеете вы права знать. Вы же не были там. Пройдут еще минуты, и новый смельчак отправится той же дорогой. Они будут углубляться все дальше, пока не исчерпают эту сказочную россыпь, божественный град, выпавший этой ночью.
       Мне не нужны эти шарики. И мне не нужно испытывать свою храбрость. То есть, может быть и нужно, но не здесь же? И потом, меня не выдержит лед, это очевидно. Выбора y меня нет. Но y меня есть техническое образование и другие физические данные. И я тоже хочу достать одну штуку. Одну - не больше. Меня не упрекнешь в ребячестве - рядом стоит моя дочь, которая имеет право получить хотя бы один шарик. Правда, она проявляет странное равнодушие к ним, но ее реакции вообще часто бывают странными. И потом, она, может быть, не поймет, как это прекрасно держать в руке стеклянный шарик, пока не получит его. Я лучше знаю, что ей нужно - так я объясняю себе свое решение.
       Не такое это простое дело, как кажется на первый взгляд. Цель находится метрах в десяти, y самой кромки льда. Сюда не доберутся юные ловцы счастья: по кромке ходить нельзя, это понимают даже они. Но как же быть?
       Есть в моем распоряжении довольно длинный кривой сук. Этого конечно недостаточно, но зря ли я прожил свои тридцать лет! Я нахожу второй сук, поменьше и, побродив по склону берега, натыкаюсь на ржавый трос. Отматываю две ржавые, ломкие от старости жилы и кое-как связываю палки. Мой глазомер обманывает меня - недостает по крайней мере метра. Я иду искать еще одно колено, пока моя дочь сторожит драгоценное орудие на берегу. Предчувствие скорого успеха торопит меня. Я яростно отматываю и отламываю еще две жилы от торчащего из земли троса, окончательно портя свои единственные нежно-желтые перчатки. До них ли сейчас?
       Теперь должно хватить. И тут меня постигает новая неудача. Достать шарик c помощью этого приспособления - то же самое, что забить бильярдный шар ивовым прутом. Я слишком торопился, проволоки мало, узлы слабые, и вместо плотных соединений образовались шарниры.
       Приблизиться к цели мне удается только после долгих, бесполезных трудов. Удочка моя движется так, как хочется ей и льду, по которому она ползет. Любой неожиданный выверт, посылающий мое сознательное усилие в непредсказуемом направлении может столкнуть шарик в воду. Дочке это надоело, она отвлекает меня, и внутри уже готово подняться раздражение. Разве не для ее удовольствия я стараюсь и мучаюсь?
       Погоняв шарик вправо-влево бесконтрольно, независимо от своего желания, прихожу к убеждению, что инструмент надо усовершенствовать. Подавляя нетерпение, я снова тереблю столь губительный для моих перчаток трос. На самом конце удочки я прикручиваю проволоку и загибаю ее в два ряда в виде крючка. Это - решение проблемы. После нескольких, по-прежнему оскорбительных из-за моей беспомощности попыток я обвожу шарик вокруг воды, укорачивая постепенно свою удочку, и наконец дотягиваюсь до него рукой.
       Конечно, сам по себе он не так привлекателен, как там, на пустынном пространстве под солнцем, среди множества бликов. Зато теперь он хранит в себе получасовую историю моих усилий. Поверхность его не так уж безупречна, есть даже одна уродливая складка. Но в целом это безусловно ценная штука. Недаром дочь крепко зажимает его в кулаке - она разбирается в таких вещах. A самое важное, что теперь она может на равных обсудить шариковый вопрос c любым из мальчишек.
       - Показать. что у меня есть?
       - Подумаешь! Y меня пятнадцать штук, да еще дома лежат.
       - Послушай, a откуда они здесь? - это уже я вступаю в беседу.
       - Да Шaпокляк каждый день приходит и разбрасывает. Ей мать приносит c работы. Прям, помешались все на этих шариках!
       - A кто это - Шапокляк?
       - Да девчонка одна из нашей школы...
       Гневное возмущение начинает шевелиться в моей душе. Раз она выбрасывает их, значит ей не жаль. Почему же тогда просто не раздать их ребятам? Или на худой конец - бросить, но не на хрупкий лед, искушая ни в чем не повинных однокашников. Какая злобнaя жестокая игра. Да, она настоящая Шапокляк - беспросветно мрачная, желчная старуха из мультяшки - и ребята были правы, выбрав для нее это прозвище, столь оскорбительное для девочки.
       И все-таки она не дает мне покоя. Уже поздно вечером, перед сном я все пытаюсь представить себе, как она выглядит на самом деле.
       Бледненькая, c бесцветными глазами, вся состоящая из тонких, торчящих в разные стороны углов, она не пользуется популярностью в классе. Неприязнь учителей, плохо скрываемая профессиональным терпением, остро ощущается ею, доводя чувство неполноценности до предела, вызывая глухой протест, который постепенно превращается в черту характера. На ней, как ни на ком другом, сразу становятся заметными все дефекты внешнего вида: дырки и заплатки, штопки, кляксы, траур под ногтями, заплетенные на разной высоте косы.
       Ее мать, может быть одинокая или - при пьяном отце, замученная, задерганная, не в состоянии окружить дочь постоянной нежной заботой и пытается откупиться вот этими самыми шариками, которые в таком гигантском количестве, полученные без всякого труда, конечно теряют всю свою привлекательность. A ей ведь только десять лет, и жизнь, бурлящая вокруг нее, отталкивающая ее мелкими жгучими обидами, зовет вмешаться, занять свое место, бурлить вместе со всеми. И нет пути. И все жалкие попытки кончаются все теми же равнодушными насмешками одноклассников. A учеба дается ей плохо, и не хватает воли, чтобы заставить себя выйти в первые ученицы.
       И темным утром, раньше всех выпровоженная матерью из дома, она приходит на берег пруда и мечет, и мечет в недосягаемую даль ненавистные шарики, эти огромные остекленевшие слезы.

Вернуться на первую страницу